Помните ли вы роман "Овод"? Да, да, речь о том самом хрестоматийном тексте советского периода, почти столь же эмблематичном, как "Как закалялась сталь" - непременном элементе обязательной школьной программы, дежурном, а потому зачастую вызывавшем тошноту литературном блюде. С другой стороны - сколько слез было пролито над этой книгой! А после ее экранизации в конце 50-х годов - и в темноте кинозалов, где миллионы зрительниц переживали трагическую судьбу Олега Стриженова и сочувствовали горькому, но запоздалому раскаянию Николая Симонова. Память об успехе фильма докатилась и до времен не столь отдаленных, когда его попытались гальванизировать с помощью телевизионного сериала. Да и мюзикл одноименный на сцене Ленкома где-то в середине прошлого десятилетия, по-моему, шел.

Уже одно это подсказывает, что дело с Оводом обстоят не так просто и безнадежно, как кажется. Впрочем, мое решение перечесть этот забронзовевший опус заново стимулировалось и воспоминаниями о впечатлении, которое "Овод" произвел на меня в детстве. А я привык доверять своим детским впечатлениям. Нравился мне тогда Гайдар? Нравился. А кто он теперь? Классик, мастер стиля и иносказания. Кто не верит - пусть почитает статьи Мариэтты Чудаковой в "Новом мире" или Александра Гольдштейна в "Окнах". Так-то.

Словом, когда моя десятилетняя дочь случайно раскрыла старую книгу (первый том двухтомника), начала читать "Овод" и, не отрываясь, взахлеб прочла его за два дня, я решил, что вопрос генеральной проверки наследия Войнич назрел. И не был разочарован. Сразу стали открываться интересные - не для детского ума - вещи. Прежде всего - об авторе. Оказалось, что Этель Лилиан - в девичестве Буль - дочь знаменитого математика Джорджа Буля, создателя символической логики (или Булевой алгебры), этой изящнейшей в своем лаконизме схемы выражения утверждений и отрицаний, совместимости и несовместимости, сомнений в выборе (логические функции И, ИЛИ, НЕ).

Юной девушкой Этель Лилиан попадает в Россию, сближается с революционной средой, потом живет некоторое время в поместье вдовы церемониймейстера императорского двора, обучая ее детей. Далее - участие в похоронах Салтыкова-Щедрина и в судьбе арестованного революционера Караулова, впоследствии ренегата. По возвращении в Лондон - дружба с публицистом-эмигрантом Степняком-Кравчинским, знакомство - через него - не только с Энгельсом, Плехановым и Кропоткиным, но и с Уайльдом и Шоу (русские "нигилисты" были в большой моде у английских интеллектуалов того времени).

Этель Лилиан была дружна также с Николаем Минским, которого иногда называют отцом русского декаданса и символизма. Настоящая его фамилия - Виленкин. и в его биографии периоды революционных увлечений, ницшеанского эстетизма и еврейского национализма сменяли друг друга. Первый, перевод "Овода" на русский язык сделала жена Минского, Зинаида Афанасьевна Венгерова.

Войнич, в свою очередь, переводила с русского на английский прозу Гоголя, Гаршина, Салтыкова-Щедрина, популярные миниатюры Горбунова - тогдашнего Жванецкого. Переводила стихи Тараса Шевченко. Вышла замуж за польского эмигранта Михаила Вильфрида Войнича.

Брачный союз их оказался, очевидно, недолгим, но фамилию Войнич Этель Лилиан сохранила на протяжении всего своего мафусаилова века (а прожила она с 1864-го до 1960 года).

Она написала пять романов, и на долю первого, "Овода", законченного как раз сто лет назад, выпал успех громкий, пусть и не слишком долгий. До 1920 года книга переиздавалась на английском 18 раз. Роман был переведен на немецкий, голландский, датский, польский, китайский, японский и другие языки. А в России - до революции! - он выдержал 14 изданий.

После 1910 года Этель Лилиан серьезно занялась музыкой и сочинила несколько опусов. Среди них - кантата, литературной основой которой послужило стихотворение русского поэта М. Дмитриева "Подводный город" Там дедушка и внучек рыбачат с лодки на том месте, где когда-то стоял блистательный Петербург. Старик рассказывает мальчику о проклятом Богом и затонувшем городе В конце жизни Войнич писала: "Все мое литературное творчество было лишь подготовкой к моему музыкальному творчеству".

Вернемся, однако, к творчеству литературному, которое, что ни говори, оказалось намного более значимым.

В чем же секрет успеха знаменитого романа, помимо его очевидного и завлекательного героико-романтического пафоса? Войнич, может быть интуитивно, вывела при его написании формулу читательской любви. Среди ее составляющих - экзотичность двунационального (англо-итальянского) происхождения героя, выразительно переданная хрупкая возвышенность его натуры, столь резко контрастирующая с маской непроницаемой мизантропии, надетой им во второй части романа (Артур - Шелли, по ходу повествования превращающийся в утрированного Байрона). И, разумеется, драматизм ситуации, в которую герой вовлечен, и острота мучающих его душевных коллизий.

Да и сюжет романа выстроен умело и по тем временам нетривиально Резкий хронологический скачок между первой и второй частями, введение в повествование туманных, но впечатляющих намеков на трагические, жестокие обстоятельства жизни героя в "опущенном" периоде его биографии (эпизоды с бродячим цирком, с рассказами Овода Джемме о пребывании в южноамериканском аду). Напряженное балансирование на грани узнавания-неузнавания между Оводом, с одной стороны, Джеммой и Монтанелли - с другой. Читателю-то все давно ясно, а все же интересно: произойдет ли между ними решительное объяснение? И пружина фабулы закручена туго. При первом чтении мы следим за попыткой героя вырваться из крепости с не меньшим волнением, чем за приготовлениями Эдмона Дантеса к побегу из замка Иф.

Конечно, искушенный ценитель изящной словесности обнаружит в романе немало погрешностей против хорошего вкуса и высоких эстетических норм. Встречаются аляповатые "психологические" эффекты, избыток сентиментальности, мелодраматизма. Однако не будем относиться к Войнич строже, чем к нашим современникам. В сегодняшней, постмодернистской ситуации, когда грань между высокой литературой и коммерческим чтивом размывается общей ориентацией на рыночный успех, мы вполне снисходительно, с пониманием относимся к попыткам автора овладеть читательскими сердцами через посредство слезных или половых желез. Ну, так то же самое проделывала Войнич. только, может быть, с другой мерой осознанности.

Зато есть в романе достоинства и смысловые ниши, не столь очевидные на первый взгляд. Не все в нем так прозрачно и хрестоматийно, как кажется. Взять хотя бы революционно-идеологическую ипостась. В романе немало рассуждений и споров о тактике революционной борьбы, о соотношении в ней пропагандистских методов, массовых движений и индивидуального террора. Эти диалоги, опрокинутые в итальянскую действительность 40-х годов прошлого века, писались по горячим следам дискуссий в русской политэмигрантской среде 90-х годов. Сегодня, задним числом на место их участников нетрудно подставить не только бородатых большевиков с эсерами, но и латиноамериканских повстанцев или европейских ниспровергателей общества потребления из совсем недавних времен. Еще существеннее, что в своем романе Этель Лилиан проникла (приникла) к неким имманентным антропологическим матрицам, властно воспроизводящим из поколения в поколение сходный тип психологической ориентации и поведения бойца-революционера.

Жертвенность, политический радикализм, атеистический фанатизм, брандовско-большевистское презрение к компромиссу - все или ничего! Вот качества, в высшей степени свойственные Оводу - Артуру Бертону. Мы помним, с какой непреклонностью боролся он против "соглашателей", либералов и реформистов, готовых идти на компромиссы и "конструктивно сотрудничать" с властями. При этом из романа ясно следует, сколь круто замешены его радикальные убеждения на личных обстоятельствах и мотивах. Если бы не его юношеская влюбленность в Монтанелли, если бы не его наивная и восторженная религиозность - Овод не стал бы столь рьяным иконоборцем и "пожирателем кюре", как называли таких людей во Франции.

И рядом с этим - сентиментальность, склонность к психологическим надломам и самокопанию, слезливость. Пристрастие к поэзии. Невольно вспоминаешь Дзержинского, его кровожадную беспощадность. замешенную на чувствительности и своеобразном чувстве чести. Тут парадокс то что в рамках романной реальности выглядит, применительно к образу героя, как искусственное, достаточно механическое соединение трудно - сочетаемых свойств, задним числом оборачивается проницательным постижением противоречивой природы революционного сознания и мировосприятия.

Нельзя сказать, что Войнич только любуется своим созданием, рисует его исключительно в ореоле героизма и благородства. И наше влечение к этому образу определяется, если разобраться, отнюдь не его моральной безупречностью. Природа этого влечения сложнее. Разве в сценах тюремных бесед Овода с кардиналом Монтанелли, в неутомимых попытках героя уязвить собеседника, причинить ему боль не ощущается мощный заряд садизма? Он как будто норовит запустить поглубже скальпель своего сарказма в душевные раны Монтанелли и с холодным любопытством наблюдает за тем, как тот корчится в муках.

А перевернув несколько страниц, мы наталкиваемся на такие признания героя: "Вы говорите, что любите меня... Дорого обошлась мне ваша любовь! Неужели вы думаете, что можете загладить все и, обласкав, превратить меня в прежнего Артура? Меня, который мыл посуду в грязных притонах и чистил конюшни у креольских фермеров... Меня, который был клоуном в бродячем цирке, слугой матадоров? Меня, который угождал каждому негодяю, не ленившемуся распоряжаться мной, как ему вздумается? Меня, которого морили голодом, топтали ногами, оплевывали?" Артур, похоже, извлекает извращенное удовольствие не только из чужих, но и из собственных страданий. Во всяком случае, Войнич ведет эту садомазохистскую линию по нарастающей на протяжении всей последней части романа. И этим магнетически притягивает читательское внимание.

Тень Достоевского, которого Войнич, несомненно, усердно читала, витает над страницами "Овода" Хотя образам и ситуациям романа явно не хватает головокружительной парадоксальности литературно-идеологических ходов Федора Михайловича, Войнич сближает с Достоевским понимание глубиннейшей двойственности мотивов человеческого поведения обратимости верований, взрывоопасной близости полярных духовных позиций. И, в не меньшей степени, - пристрастие к мелодраматическим эффектам: "Молча глядели они друг на друга, словно влюбленные, которых разлучили насильно и которым не переступить поставленной между ними преграды. Овод первый опустил глаза. Он поник всем телом, пряча лицо. И Монтанелли понял, что это значит: "Уходи". Он повернулся и вышел из камеры.

Минута, и Овод вскочил с койки!

- Я не вынесу этого! Раdге, вернитесь! Вернитесь!"

Просвечивают сквозь сюжетную плоть романа и контуры еще более универсальной парадигмы. Тем более что в финале писательница сама указывает в ту сторону: в своей последней, уже безумной проповеди, после расстрела Овода, кардинал Монтанелли открыто сопоставляет себя с Богом-отцом, пославшим сына на крестную муку. Овод в романе осуществляет своего рода "подражание Христу". Подражание-передразнивание. Вот он обращается к Монтанелли со своим сгесdо: "Раdге, пойдемте с нами! Что у вас общего с этим мертвым миром идолов? Ведь они - прах ушедших веков! Они прогнили насквозь, от них веет тленом!.. Раdге, мы - жизнь и молодость, мы - вечная весна, мы - будущее человечества!" Здесь явно звучат интонации раннего христианства, возвещающего конец изжившего себя языческого мира, с его гробами повапленными, И этот же ниспровергатель религиозного канона восклицает в критический момент жизни: "Тяжка десница господня!"

Впрочем, может быть, в образе Овода, столь необычном и демонстративно противоречивом, можно разглядеть какие-то прототипические влияния? Сама Этель Лилиан в письме Борису Полевому довольно жестко отчитывает его за попытку добраться до биографических истоков романа: "Вы спрашиваете у меня, существовал ли в жизни реальный прототип Артура. У людей, лишенных творческого воображения, часто возникают вопросы подобного рода. Но я не понимаю, как может спрашивать меня об этом писатель-романист". С точки зрения представлений о психологии творчества отповедь Войнич вполне уместна. Однако у этого вопроса есть и иная, неожиданная сторона . Введем в рассмотрение новую фигуру - Сиднея Рейли .

Все ли помнят, что это за личность? Еще недавно я был бы уверен в отрицательном ответе. Однако прошедший недавно по российскому телевидению английский сериал о Рейли изменил ситуацию. Но каким образом Рейли, ас шпионажа, связан с Войнич и Оводом? Тут, признаюсь, мои сведения не вполне исчерпывающи. Довольно смутно вспоминаю я, как еще в детстве читал в какой-то советской газете статью, в которой гневно опровергалась ложь продажной буржуазной прессы. Суть этой лжи: Овод, любимый герой Павла Корчагина, был якобы списан с Сиднея Рейли, британского разведчика и злейшего врага советской власти .

Конечно, с одной стороны, то, что советская официальная пропаганда опровергала, чаще всего и оказывалось правдой. Но есть и более веские аргументы. Например, Нина Берберова, автор знаменитых мемуаров "Курсив - мой", в другой своей книге - "Железная женщина" (о Марии Игнатьевне Будберг) - писала, вспоминая о Рейли: "...в 1899 году у него был короткий роман с автором "Овода" Э. Л. Войнич." Это уже интересно. Правда, хронология хромает - согласно Берберовой, роман между писательницей и будущим шпионом состоялся после того, как роман "Овод" появился на свет. Но, во-первых, сведения Берберовой (к сожалению, их источник мне не известен) могут быть не точны . А во-вторых, такая обратная последовательность, пожалуй, еще интересней Войнич придумала, нафантазировала литературный образ, а потом встретила в жизни человека, похожего на воображенного ею. И тогда Артур Бертон оказывается литературным прототипом реальной личности.

Еще раз обратимся к книге Нины Берберовой "Железная женщина". Вот что она пишет о Рейли. "Он родился в 1874 году, вблизи Одессы, незаконный сын матери-польки и некоего доктора Розенблюма, который бросил мать с ребенком, после чего очень скоро она вышла замуж за русского полковника. Учение он бросил и на чал вести авантюрную жизнь, ища опасностей, выгоды и славы". Итак, как и у Овода, его появление на свет связано с романтической историей. Как и у Овода, нормальное течение его жизни ломается в молодости резким скачком-зигзагом пусть мотивы, причины скачка совсем иные.

Как бы ни решался в данном случае пресловутый вопрос о курице и яйце, некое проникающее и парадоксальное сходство между вымышленным идеалистом-революционером англо-итальянского происхождения и реально существовавшим разведчиком и авантюристом, британско-подданным польско-еврейских кровей приходится констатировать. Для подтверждения этого достаточно обратиться к последней главе увлекательного романа, которым была судьба Рейли. Она началась с Октябрьским переворотом в России. Британское правительство в 1918 году направило его с секретным заданием в Москву. Там Рейли развил бешеную активность с целью свержения власти большевиков, далеко выходя при этом за положенные рамки. Он подчинил своему влиянию Брюса Локкарта, главу британской миссии в Советской России, убедив его активно действовать против большевиков. Он вступал в сношения с чехами и латышами, с эсерами и генералами будущей Белой армии, он финансировал Савинкова и патриарха Тихона. Его радикализм и решимость в борьбе с политическими противниками были безграничны.

Берберова пишет: "Рейли несомненно был человеком незаурядным, и даже на фотографиях лицо его говорит об энергии и известной "магии", которая в этом человеке кипела всю жизнь. Были ли это уже тогда зачатки сумасшедшей мании величия или гипнотическая сила, скрытая в нем?.. Несомненно, в нем была сила убеждения..."

Рейли с лихорадочной энергией разрабатывал план дворцового переворота - устранения Ленина, Троцкого и всей большевистской верхушки силами латышских стрелков, охранявших Кремль. Он готов был даже самолично возглавить новый режим в Москве. По словам Берберовой, "он в эти дни чувствовал себя последним наполеонидом". И, несмотря на то, что сведения о назревающем среди латышей антисоветском заговоре оказались, как выяснилось, сфабрикованы агентами Дзержинского, попытка Рейли сокрушить советскую власть была в какой-то момент близка к осуществлению.

Вспомним теперь о неутомимости, решительности и бескомпромиссности, которые были присущи Оводу-Бертону, и мы увидим несомненную близость этих натур. Можно найти немало частных совпадений, конкретизирующих это сходство. Оба считают себя незаменимыми и берут на себя ответственность и опасную часть работы. Оба - мастера маскарада и макияжа, способные изменять свою внешность и повадки до неузнаваемости (цитата из Берберовой: "Рейли гримировался, переодевался и умел заметать свои следы, как никто другой").

Однако самая разительная параллель - в финалах их судеб. Помните? Овод, по версии Войнич, отправляется через границу Папской области, чтобы выполнить опаснейшее и неотложное задание по подготовке восстания. При этом он уверен, что живым не вернется, - он идет навстречу собственной смерти, поскольку считает, что его жизнь обесценилась и следует ею пожертвовать в интересах дела.

С Рейли произошла почти аналогичная история. После того, как режим большевиков укрепился и Рейли был вынужден покинуть Россию, он не прекратил усилий по достижению заветной цели, превратившейся у него в "idee fixe". Он продолжал метаться по Европе и США, отыскивая источники финансирования контрреволюционной деятельности в России, вербуя сторонников, пытаясь приободрить и перегруппировать разрозненные ряды белоэмигрантского движения. Он сделал ставку на своего друга Бориса Савинкова и шел в этой игре до конца, даже когда понял, что Савинков надломлен и ненадежен.

В конце 1925 года он перешел финско-советскую границу - и дальше следы его теряются. Согласно официальной советской версии, Рейли был арестован при переходе границы, судим и расстрелян. Была и другая официальная версия - Рейли убит на самой границе, под Белоостровом. Гибель же его, как видим, обросла легендами, литературой, за которой уже не разглядеть смутных очертаний истины. Одна из легенд, которую взяли на вооружение создатели английского телесериала, гласит, что Рейли отправился в Россию с самоубийственной миссией - спровоцировать собственный арест и с его помощью доказать Западу, что пресловутая подпольная организация "Трест" на деле является детищем ЧК и Дзержинского. Подтвердить справедливость такого толкования или опровергнуть его не представляется возможным, но отмеченное выше сходство характеров Рейли и его литературного двойника делает версию психологически вполне достоверной, несмотря на ее махровую романтичность.

---

На главную страницу

Дальше

Журнал "Радуга"