 |
Г л а в а VIII
— Да что же это ты с собой сделал?—воскликнула Эллен.—На что ты похож, и новую одежу во что превратил?!
Артур, весь мокрый и перепачканный, виновато поглядел на свою покрытую грязью блузу.
— Виноват, мэм...
— И башмаки насквозь промокли. Да где ты был?
Он кивнул в сторону равнины и сбросил со спины тяжелый мешок.
— Они растут только там, как идти к Девам. В самой топи.
— Где?
— В трясине.
— В трясине! И как я не догадалась по твоему виду. А что у тебя тут в мешке?
— Прошу прощенья, мэм, это торфяной мох для мастера... для Дика.
— Для мастера Дика? Да на что это ему?
— Это против всякой хвори. Если какая рана или еще что, надо только приложить мох и сказать: “Матвей, Марк, Лука и Иоанн”,— и все как рукой снимет, верное слово.
— Боже праведный, да разве можно положить такую грязь мастеру Дику в постель? В жизни ничего подобного не слыхала! Выбрось-ка ты все это подальше да поди умойся а то на тебя смотреть страшно.
Глаза мальчика наполнились слезами.
— Да как же это?.. Ведь у него нога шибко болит: она сама сказала... А это—против всякой хвори, верное слово!.. Услышав его дрожащий голос, Эллен смягчилась:
— Ну-ну, не расстраивайся. Я уж вижу, ты ему хотел добра. Поди-ка умойся, и я тебя чаем напою; ты, видно, совсем замучился.
Артур вошел в кухню, глубокое отчаяние было написано на его лице: он так долго ползал на коленях по трясине, так далеко тащил тяжелый мешок... плечи его и сейчас еще ноют! И вдруг: “Выбрось-ка все это... эту грязь!” А этому мху цены нет, попробуй добудь его...
Повесив голову, побрел он домой. Вскоре Беатриса вышла из комнаты мальчиков и услыхала от Эллен о непрошеном подарке.
~- Какая жалость, Эллен! Бедный мальчик... столько трудов — и все напрасно.
— Он был по уши в грязи, мэм. Жалко парнишку, уж видно, что огорчился.
Вечером Беатриса рассказала о случившемся мужу и брату.
— Любопытно,— сказал Генри.— С чего он это взял? Впрочем, здешний народ поразительно невежествен.
— Это поверьте не только корнуэллское,—возразил Уолтер.— Повис говорил мне, что уэльские горцы лечат раны каким-то мхом, возможно как раз этим самым, торфяным. Я слышал, его употребляют и в Шотландии. Но откуда мальчик достал так много, вот что интересно. Поблизости его почти совсем нет—почва слишком каменистая. Прошлым летом у меня гостил один ботаник, ему нужно было немного этого мха для опыта, так нам пришлось облазить все болото.
— Артур сказал Эллен, что ходил за ним куда-то к Могилам девяти дев.
— Там мы его и нашли в конце концов. Но даже в этом месте его совсем немного, и это в пяти милях отсюда. Да и собирать его нелегкая работа: набрать такой мешок да еще втащить его сюда на откос,— у него, наверно, весь день ушел на это.
— О господи! И теперь он думает, что все зря. Надеюсь, Эллен не обидела его? Она добрая девушка, но деликатностью не отличается... Кстати, Генри, ты его видел сегодня в поселке?
— Нет, не видал.
— А ты просил Мэгги или Билла, чтоб они поблагодарили его от меня за чашку?
— Ну что ты скажешь,— воскликнул Генри,— совсем забыл!
— Уолтер,— спросила Беатриса, когда они остались одни,—как же мне поблагодарить мальчика? Ведь он, наверно, думает, что мы гнушаемся его подарками.
— Сегодня уже ничего нельзя сделать. Они, вероятно, уже спят. Завтра утром попробую отыскать Джейбса. Позови Артура к завтраку, и пусть увидит, что ты пьешь из его чашка. На первый случай нам с Генри лучше не быть при этом... Вот если бы Фанни тоже держалась в стороне...
Наутро явился Артур и застал Беатрису за шитьем наволочки на подушку. Как ни ужасался и ни протестовал Генри, она решила положить “эту грязь” в постель Дика, тщательно высушив ее на плите и завернув в несколько слоев плотного ситца, чтобы она никак не могла коснуться даже повязок.
— Мальчик должен знать, что труды его не пропали даром,— объяснила она.— Если возле Дика положить эту подушку, беды не будет, а вот Артуру такая неудача в самом начале может очень повредить.
У Артура вид был такой тревожный и измученный, что сердце ее сжалось.
Она поднялась ему навстречу и с улыбкой потрепала его по плечу.
— Спасибо тебе за мох, дружок. Я положу его Дику в этом мешке. Я уже сказала ему, что ты принес ему мох для подушки под ногу, и он просил поблагодарить тебя.
— Ему получше, мэм?
— Сегодня утром немного легче. Доктор дал ему лекарство, и он ночью спал. Когда человек болен, очень полезно хорошо выспаться. Завтра он уже начнет садиться в постели... Артур, а кто тебе сказал, что я люблю розы? Теперь, когда у меня есть чашка, разрисованная розами, мне всякий раз за чаем будет казаться, что пахнет розой.
На губах мальчика заиграла улыбка, точно такая же, как у матери.
— Прошу прощенья, мэм, в лощине, где Могила великана, растут розы. Я их рву маме, они пахнут больно хорошо. Может, хотите? Только сейчас их небось почти что уже и нету.
— Да, дикие розы рано отцветают, но после них остаются красивые ягоды. Когда мы вернемся домой, в Бартон, ты увидишь, какие у нас там живые изгороди из красных роз. И в саду еще будет полным-полно больших роз—и красных, и розовых, и белых, и желтых. Они поднимаются до самой крыши дома. И у тебя в комнате тоже будет пахнуть розами.
— Прошу прощенья, мэм, это ваш дом?
— Да. А теперь и твой тоже. Он серьезно посмотрел на нее.
— Мой дом в Каргвизиане.
Среди своего народа я живу.
Услышав этот упрек, что был некогда обращен к пророку Елисею, она снова напомнила себе, что с этим мальчиком надо разговаривать осторожно.
— Ну конечно. Только Артур, милый, я хочу кое-что объяснить тебе.
Она помедлила минуту, готовясь ступить на опасную почву.
— Пока твой отец и твоя мать живут в Каргвизиане, твой дом здесь. Дом—это место, где живут те, кто нас любит. Но не каждый может прожить всю жизнь у себя дома — моряку приходится покидать свой дом, и солдату, и школьнику. Надо ведь и учиться и работать. Гарри и Дик приезжают домой только на каникулы. Но у тебя теперь два дома, потому что и мы тоже тебя любим. Ты будешь жить у нас и учиться, а на каникулы будешь возвращаться к родным. Если кто-нибудь из них заболеет и ты им понадобишься, мы сейчас же отошлем тебя к ним. И каждую неделю ты будешь им писать. Ты их сын, но и наш тоже.
Он слушал молча, потом серьезно, невесело поглядел на нее.
— Мама... будет очень горевать, что я уеду от нее... Она велит, чтоб я был вам хороший сын... Я буду. Только все равно моя мама — она.
— Я не забуду этого, дружок.
— Прошу прощенья, мэм... А как мне надо вас звать? Она... она думала мне надо звать вас “мамой”... И уж так плакала, прямо сердце разрывалось.
— Нет, нет, мамой зови только ее. А нас называй “дядя Генри” и “тетя Беатриса”.
Он медленно повторил непривычные слова:
— Тетя Беатриса... тетя Беатриса.
— Мой отец назвал меня Беатрисой, потому что он был рад, что у него появилась девочка. Беатриса — значит, та, которая приносит кому-нибудь счастье. Надеюсь, что я и тебе принесу счастье... Ну, а теперь мне надо отнести Дику подушку с твоим мхом; он просил, чтоб я ему почитала до обеда. А ты пойди и помоги вместо меня Повису, хорошо? Он вскапывает огород для дяди Уолтера, но ему вредно нагибаться, он был болен. Надень свою блузу, а то перепачкаешься в земле.
— Прошу прощенья, мэм... тетя Беатриса, мама ее стирала, блузу, она в пристройке висит.
— Повис купил тебе две блузы. Вторая здесь. Скажи ему, что я просила его поостеречься и не поднимать ничего тяжелого. Я знаю, на тебя можно положиться, ты за ним приглядишь.
Он ушел успокоенный и, пока она не позвала его обедать, ревностно, тачку за тачкой, подвозил Повису землю. Генри и Уолтер были в поселке с землемером из Падстоу, и их к обеду не ждали. Без всяких напоминаний мальчик умылся и, ослепительно чистый и уже не такой непомерно застенчивый, явился на свой первый урок: “учиться есть, как едят господа”.
Когда они встали из-за стола и Беатриса убедилась, что Дик и Гарри уснули после обеда, она взяла шитье и попросила Артура почитать ей вслух любую книжку, какая ему тут понравится. Видя, что он растерялся перед слишком большим выбором, она подошла к книжному шкафу, перед которым он стоял, не зная, что взять: руководство для любителей собирать раковины, математический трактат или “Тома Джонса”.
— Попробуй эту,— предложила она, протягивая ему “Робинзона Крузо”.
Он сел и начал читать—ровным невыразительным голосом, тщательно выговаривая слова и явно не задумываясь над их смыслом.
Уроки вошли в обычай. Беатриса читала с Артуром каждый день, но очень скоро поняла, что толку от этого нет никакого. Усердный и послушный ученик, он был слишком робок, слишком мало верил в себя, да и мысли его были заняты новым, странным положением, в котором он оказался, и той бурей страстей, которая разыгрывалась у него дома, и ему трудно было сосредоточиться на книге. Кроме того, выбор Беатрисы был, как видно, неудачен. “Робинзон Крузо”, которым так увлекались ее дети, ничего не говорил воображению Артура. Надо найти какой-то иной путь к его сердцу.
— Скажи,—спросила она однажды утром.—Ты знаешь какие-нибудь стихи?
— Сти... стихи? А что это, мэм?
— Ну, песни или псалмы. Ты когда-нибудь учил что-нибудь наизусть? Он просиял.
— А как же! Я каждое воскресенье утром говорю маме псалмы. Она так хорошо поет в церкви. Только она забывает слова: читать-то она не умеет. А когда я сперва ей скажу, так уж она не забывает. Понимаете?
— Скажи мне какой-нибудь псалом.
Без тени удовольствия, но и без неохоты Артур покорно поднялся и молитвенно сложил руки.
— Какой мне говорить, мэм?
— Тот, который ты больше всего любишь.
После минутного колебания он начал:
— “Иисусе сладчайший...”—и без запинки дочитал псалом до конца. Первые несколько строк были едва слышны, но потом он забыл свою робость.
— Почему ты любишь этот псалом больше других? Он подумал немного.
— Я люблю про тень.
— Про какую тень?
— Он там говорит:
Укрой меня, беззащитного,
Под тенью твоих крыл.
Понимаете? Как птицы, большие птицы, когда летят. Видали вы, как дикие гуси летят? Они всегда здесь пролетают весной и осенью, на север и на юг,—вот так...—И он сложил ладони треугольником, показывая, как летит стая.—И кричат, и кричат, далеко слышно... И от них по земле тень, большая-большая.
— И у воздушных змеев,—прошептала Беатриса.—Змей Бобби... он тоже отбрасывал тень.
“Нет, нет, не смей!” Тень ее мучительных воспоминании не должна коснуться головы этого беззащитного.
И она поспешно улыбнулась.
— И у чаек тоже большая тень. Я любовалась ими вчера, когда выглянуло солнце.
Поздно. Мальчик уже смотрит на нее так испытующе, словно он может понять.
— Змеи... да. А еще коршуны... Ух и большущие, и когти какие! В словаре есть такая картинка. Только там их как-то чудно называют: aksipitty или еще как.
— Accipitres. Это латинское слово. Оно означает—хищники: коршуны, соколы, пустельги—всякая хищная птица.
— А мы их зовем—тикари. Он как упадет на птичник— раз, и опять вверх, а уж в когтях цыпленок. Вы когда видали? Мама говорит...—Он запнулся, недоуменно нахмурился.—А отец так говорит: “Не будь лопухом”.
— А что это значит?
— Лопух? Тронутый. Вроде дурачка.
— И что же?
— Отец говорит: “А для чего ж на свете цыплята? Тикарям надо кормить своих птенцов, ведь надо? Что они станут делать, если им не будет обеда?” И верно, помрут с голоду .
— А мама что говорит?
— Мама говорит: “Не бойся. Когда тикари попадут на небо, господь бог научит их есть траву,—вот что она говорит,—или водоросли. Господь уж сам рассудит, он творит чудеса. Он может заставить льва мирно лежать с ягненком рядом”. Вот она что говорит. Прошу прощенья, мэм... тетя Беатриса...
Он вдруг замолчал.
— Да?
— Вот господь бог. Если он все так может, почему прямо сейчас не сделает—тут, на земле?
Что на это ответишь? Что можно ответить на это? Что? Только правду. Чего бы это ни стоило, одну правду.
— Не знаю, Артур,—сказала она.—Я бы очень хотела знать.
На мгновение ответ как будто удовлетворил его. Но нет, опять что-то не дает ему покоя.
— А отец смеется. Он мне говорит: “Уж будь в надежде, конечно он будет мирно лежать, да только с ягненком в брюхе”. Он говорит: “На том ли свете, на этом ли, а все равно либо ты лев, либо — ягненок; запомни это”. Отец, бывает, чудно говорит... Только вы о нем худо не думайте. Вы только...
Она жестом остановила его.
— Дружок мой, есть на свете человек, о котором я никогда не подумаю плохо,—это твой отец. У него злой язык, но если человек, рискуя жизнью, спасает чужих детей, которых ему не за что любить, можно простить ему злые речи. В другой раз, когда он станет говорить тебе о львах, вспомни, что он сделал для моих двух ягнят.
— Ладно, мэм,— не сразу ответил мальчик.
Назавтра Гарри было разрешено встать с постели; он был еще бледен и не вполне оправился от потрясения, но чувствовал себя много лучше. И впервые со дня несчастья мать могла спокойно поговорить с ним наедине.
— Пойдем посидим на утесе,—предложила она.—День сегодня чудесный, и я хочу тебе кое-что сказать.
Они уселись на краю утеса среди диких гиацинтов и подмаренника. Гарри отыскал глазами Луг Сатаны, сверкающий на солнце далеко внизу.
—Смотри, мама, сейчас прилив,—видишь, вон оно, то место...
— Да, дорогой....
— Вон обломок дядиной лодки к скале прибило. Видишь голубую дощечку на воде? Там Дик сломал ногу. Мама, ночью я думал... ведь это простая случайность, что ему не перебило позвоночник. Он был бы всю жизнь прикован к постели, как Сэмми Даген, и это была бы моя вина.
Она ласково накрыла его руку своею.
— Не надо больше смотреть туда. Это все позади, в другой раз ты будешь умнее; кто из нас не совершал ошибок. Теперь выслушай меня внимательно... Гарри, у тебя есть новый брат.
Он испуганно поглядел на нее.
— Ты знаешь, чем мы все обязаны Пенвирну. Мы с твоим отцом усыновили одного из его детей, и я надеюсь, что ты, мой старший сын, сделаешь все, чтобы мальчику было у нас хорошо, поможешь ему освоиться с новой жизнью. Я хочу, чтобы ты относился к нему, как к Глэдис и Дику, как к Бобби... если бы он был жив.
— Но, мама!—Он был в ужасе.—Мама... конечно же я все сделаю для. Пенвирна и для этого мальчика. Но усыновить! Неужели он будет жить в Бартонс?
— Не все время. Летом он будет уезжать на каникулы к родным.
— И... и будет учиться в одной школе с нами? Да ведь...
— Нет, в школу он пока не поедет. Его еще нужно к этому подготовить. Он будет жить с нами в Бартоне, будет учиться вместе с Глэдис, а потом, может быть, мы...
— Но, мама, как ты не понимаешь! Его ни за что не примут в нашу школу. Сына рыбака—ни за что!
— Я не уверена, что колледж святого Катберта был бы для него подходящим местом, даже если бы его и приняли,— ответила Беатриса.— На первых порах я сама буду давать ему уроки, а потом вместо гувернантки для Глэдис мы, вероятно, пригласим домашнего учителя для них обоих.
— Но не может же он жить с тобой и с Глэдис!
— Почему?
— Мама, он... Ты просто не представляешь себе, что это за семья! Видела бы ты их дом!
— Я была там три раза.
— Ты видела его братьев? И эту ужасную девушку... с младенцем?
— Ужасны не люди, дружок, ужасна их нищета. А этой беде твой отец поможет. Он строит и обставляет для них новый дом; и у них будет большая парусная лодка пополам с Полвилами, так что они не будут зависеть от жадных посредников, смогут сами продавать свой улов и больше зарабатывать. Папа уже написал сэру Джеральду Криппсу, предлагая недорого продать ему Траффордскую лощину, чтобы выручить деньги, не трогая Бартон.
Гарри трудно глотнул. Траффордская лощина, славившаяся своими фазанами, лежала между Бартоном и землями Криппса, и два года назад на аукционе отец перехватил ее у сэра Джеральда. Криппс-младший, заносчивый нахал, не раз говорил обидные слова о “новоявленном богаче”. Придется опять проучить его. Что ж, ладно: если кое-кто соскучился по тумакам, он их получит.
Гарри мужественно выдержал взгляд матери.
— Я очень рад. Но джентльмена ты из него не сделаешь, мама; это невозможно.
— А что такое джентльмен, Гарри? Он смешался.
— Ну... ну...
— В сущности, мой милый, ты полагаешь, будто Артур недостоин жить с нами, потому что он сын рыбака.
— Я— Нет, не совсем так.
— Да, Гарри, именно так. А я боюсь, что мы недостойны жить с ним. Но нам надо постараться стать достойнее. Всем нам.
— Мама, неужели ты думаешь, что я не благодарен Пенвирну? Уж конечно мне для него ничего не жалко...
— Ты не жалеешь для него денег, я понимаю. Ты честный человек и не хочешь оставаться в долгу. Но неужели, по-твоему, деньгами можно оплатить то, что Пенвирн сделал для тебя и для Дика? Или для нас с папой?
— Мама, я... да, я понимаю. Я готов сделать для него все на свете. Поверь мне.
— Тогда прежде всего прими Артура как брата и подай пример Дику. Больше мы никогда не будем говорить с тобой о том, чем вы оба обязаны отцу этого мальчика. Никогда больше я не напомню тебе о твоем долге, но, надеюсь, ты никогда о нем не забудешь. Даже после моей смерти. Иначе мне будет стыдно за тебя и в могиле.
— Я не забуду, мама. Я сделаю все, что только смогу.
— Я так и знала, сын. И помни, ты больше всех можешь помочь Артуру почувствовать себя у нас как дома. Дик во всем будет подражать тебе. Он будет вести себя так же, как ты.
Когда на следующее утро Артур пришел на урок, Беатриса познакомила мальчиков и отправила их помогать Повису. Вернулись они какие-то притихшие, но, видимо, вполне дружелюбно настроенные. Пока их не было, мать подготовила Дика к встрече с новым братом и теперь подвела к нему Артура.
— Это Артур, Дик.
Она оставила их одних и, выйдя в соседнюю комнату, увидала, что Гарри чем-то смущен.
— Мама, я прямо не знаю, как быть... с Артуром. Ты сказала, я должен помочь ему освоиться...
— И что же?
— Ну... я бы рад, правда... Но с чего начать? Понимаешь... у него насморк.
— Небольшой. Он простудился, потому что целый день ползал по трясине, собирая мох для Дика. Это пройдет. .
.— Да, но, мама... он не умеет пользоваться носовым платком.
— Да, дружок. Ты тоже не умел, когда я тебе в первый раз дала платок. Это было очень давно, и ты уже забыл, как трудно тебе было научиться. Должно быть, Артур в первый раз увидал носовой платок неделю тому назад.
— Но как же мне... я не хочу его обидеть. Только ведь...
— А ты сделай вид, что у тебя тоже насморк. Пусть увидит, как ты пользуешься платком. И он быстро научится. Он очень неглуп.
— Хорошо, понимаю,—кивнул Гарри.
Дик вел себя иначе. Он держался приветливо, но снисходительно.
— Ну конечно, мама, мы не обидим его, это только справедливо. Но, знаешь, он все-таки тряпка. Беатриса подняла брови.
— Вот как? Ну, твое счастье, что его отец далеко не тряпка.
Оставшись наедине с Гарри. Дик высказался определеннее.
— Видно, придется нам терпеть, раз уж они усыновили его, но все-таки это ужасно глупо. Ясно же, что этот их Артур просто плакса. Тряпка — вот он кто. Грош ему цена. Одно хорошо: этот оборвыш, кажется, не нахальный. По крайней мере будет делать то, что ему велят.
Что касается Артура, он был серьезен, сдержан и столь же вежлив и ненавязчив, как сам Уолтер.
“Откуда у него этот душевный такт?”—поражалась Беатриса.
— Похоже, что он славный паренек,—сказал как-то Генри.—Но, боюсь, пороха не выдумает. Тебе не кажется, что он туповат? Пожалуй, ему больше подошло бы носить юбку. Но так сразу трудно судить, может он просто очень застенчив. Хотя с лошадью он тоже сладить не умеет. Ты видела, как вчера Повис учил его ездить верхом?
— Он больше привык к лодке,—ответила Беатриса. Уолтер, по обыкновению, промолчал.
День за днем из окна своей унылой спальни в Тренансе Фанни смотрела на поливаемую дождем вересковую равнину и растравляла себя воспоминаниями о безвозвратном прошлом.
Конечно же она самая несчастная женщина на свете! Верная жена, отвергнутая обожаемым мужем из-за того только, что она слишком пеклась о его благе. Что говорить, подчас она бывала резковата. Но у кого бы на ее месте хватило терпения? Беатрисе легко расхаживать с милой улыбочкой, когда все на нее молятся! А тут с самого рождения судьба против тебя...
Судьба и в самом деле не была милостива к Фанни. С детства болезненная и непривлекательная, она всегда была чем-то вроде прислуги в своем благочестивом семействе, которое все усилия направляло на то, чтобы скрыть свою бедность и “выбиться в люди”. Крикливые младенцы, запахи стряпни, вечные недомогания, шитье фланелевых юбок для достойных бедняков, свадебные подарки младшим сестрам—вот так и проходил год за годом. И еще не успела кончиться ее молодость, а она оказалась в чужой стране в роли бонны. Десять горьких лет одиноко, точно в изгнании, провела она среди презрительных чужестранцев, и ничего не случалось в ее жизни, только она с ужасом чувствовала, что скоро уже станет безнадежной старой девой.
Но вот однажды ночью долгожданное случилось—трогательное сочувствие случайного знакомого, неожиданная пропасть, разверзшаяся на ее пути, врата рая, распахнувшиеся перед нею в ту минуту, когда Уолтер назвал ее своей будущей женой, а ей страстно хотелось упасть перед ним на колени и целовать пыль у его ног. А пять минут спустя — новый тяжкий удар. Оставшись с ней наедине, он объяснил, что брак их может быть лишь формальностью, позволяющей ему защищать ее; он постарается быть ей добрым другом, но он уже никогда не полюбит ни одну женщину.
В первое мгновенье она была потрясена, потом согласилась, внутренне улыбаясь. Он ведь во всех отношениях моложе ее. Была, наверно, какая-нибудь неудачная любовь, это скоро пройдет.
Их брак, который в сущности не был браком, с самого начала оказался неудачным. Ни нежная забота Уолтера, ни его безграничное терпение не могли возместить ей то, в чем он ей отказывал. Терзаясь и не находя себе покоя, она однажды ночью прокралась к нему в спальню. До самой смерти ей не забыть, как радостно вскрикнул он, пробуждаясь, и с каким ужасом и ненавистью отпрянул от нее, поняв, что та, кого он обнимает, его жена. Через минуту он уже смиренно просил прощения за то, что обидел ее. И все же он не позволил ей остаться, и она ушла, изнемогая от ненависти к неведомой сопернице, живой или мертвой. Два месяца спустя, глубокой ночью, она снова попыталась войти к нему, по дверь оказалась запертой.
И все же она не хотела признать себя побежденной. Его талантов не ценят, он слишком робок, скромен, он не умеет добиваться успеха. Вот если, заручившись покровительством Монктонов, она поможет ему получить повышение, тогда уж наверно он наконец полюбит се.
Его неожиданный отъезд из Бартона озадачил ее, но не испугал. Только по приезде в Лондон он объяснил ей, что она натворила. Онемев от ужаса, она смотрела на него во все глаза,—впервые в жизни она увидела, как страшен в гневе сдержанный и мягкий человек. С того дня, неизменно вежливый и внимательный, он всегда держался с нею как чужой.
Годы шли, и все надежды Фанни рухнули, как рухнула самая заветная ее надежда. Луг Сатаны поглотил последнюю из них. Теперь ей уже нечего и мечтать об изгнании ненавистного Повиса , о выселении Пенвирнов. И этот деревенский лекарь обращается с ней уже не как с гостьей, а чуть ли не как с арестанткой. Наверно, Беатриса, эта хитрая лиса, намекнула ему, чтобы он держал ее подальше от Каргвизиана. Ладно, она им покажет, всем покажет, что значит выгнать законную жену из мужнина дома!
Через две недели после несчастья с мальчиками, потеряв всякую надежду подольститься к доктору или настолько запугать священника, чтобы кто-нибудь из них подвез ее в Каргвизиан, Фанни наняла в Падстоу коляску и отправилась посмотреть, что это там от нее скрывают. Слухи о невероятных событиях в рыбачьем поселке докатились и до Тренанса, и она уже больше не могла мучиться неизвестностью. Дорогой они обогнали груженную камнем телегу, и Фанни, окликнув возницу, узнала, что Пенвирнам строят дом и хлев. Она пришла в отчаяние: стало быть, худшие ее опасения подтвердились! В Каргвизиан она приехала заплаканная, с дрожащими губами и, застав невестку одну в гостиной, кинулась к ней с протянутыми руками, исполненная в эту минуту почти искреннего смирения.
— Простите меня, Беатриса!
Спокойная и приветливая, Беатриса поднялась ей навстречу.
За долгие годы она так привыкла скрывать свои истинные чувства под маской вежливости, что теперь это давалось ей без всякого труда.
— А, Фанни! Добрый день. Мы как раз собирались навестить вас.
— Я понимаю, вы, конечно, были очень заняты.
— С тех пор как вы уехали, у меня не было ни секунды свободной. Но доктор рассказывает нам о вас. Надеюсь, ревматизм вас уже не так мучит?
Фанни села, усмиренная и покорная, как овечка.
— Беатриса... в тот вечер я вела себя ужасно. Наверно, на вас с Генри произвело отвратительное впечатление мое...
— Ну, пустяки, не стоит вспоминать. Вы были расстроены, и мы тоже. Бедный Генри сам не знал, что говорит, он был вне себя от страха, что мальчики на всю жизнь останутся калеками.
— Но ведь это им. не грозит? Насколько я поняла, доктор Томас считает, что опасности никакой нет.
— Ни малейшей. Теперь их выздоровление только дело времени... Фанни, мне очень неприятно, но я все еще не могу обойтись без вашей комнаты. В доме ведь нет ни одной свободной постели, и не будет, пока Дик не сможет двигаться, а на это уйдет еще несколько недель. Это очень неудачно; но если в Тренансе вам удобно, ничего лучшего, кажется, не придумаешь.
Фанни изменилась в лице и поспешно отвернулась, чтобы скрыть черную ненависть, которая поднялась из самых глубин ее существа. Перед ней враг—хорошо защищенный, богатый. уверенный в себе, всеми любимый... Но, быть может, не чуждый страха? Почему бы не попробовать? Только осторожнее, чтобы она ничего не заподозрила.
— Удобства еще не самое важное в жизни, дорогая Беатриса. Позвольте мне объясниться. Вы не можете себе представить, как я несчастна! Вы думали, я выхожу из себя по пустякам. Но если бы вы только знали...
— Отчего же вы так несчастны, Фанни? Я не понимаю.
— Где вам понять! Ваш муж боготворит вас. Беатриса, мое сердце разрывается: я знаю, что Уолтер не любит меня.
Она закрыла лицо руками. Беатриса внимательно наблюдала за ней. Наконец Фанни уронила руки и снова заговорила притворно жалобным, страдальческим голосом:
— Вы не представляете себе, каково это — всем сердцем полюбить человека, выйти за него замуж, веря, что и он вас любит, а потом убедиться, что он только о том и думает, как бы под любым предлогом отделаться от вас. Знали бы вы, сколько раз я думала покончить с собой! Он, наверно, был бы только рад. Избавился бы от лишней обузы, от бельма на глазу...
Лицо Беатрисы оставалось все таким же любезным и ничего не выражающим, но мысли обгоняли одна другую.
Это было бы не плохо. Но она не решится, это одни разговоры... Зачем она явилась? Настроить меня против Уолтера?
— Фанни, но почему вы думаете, что такая страшная развязка может обрадовать его? У нас в семье уже случилось одно самоубийство. Разве это может принести кому бы то ни было душевный мир и спокойствие? Если вы несчастливы с Уолтером, разве не благоразумнее было бы каждому жить своей собственной жизнью? У него достаточно здравого смысла, он никогда не станет вам мешать, если у вас будут свои интересы и свои друзья. Я уверена, он желает вам только счастья.
— Счастья! Неужели, по-вашему, я не понимаю, что загубила его жизнь? Не женись он на мне, он мог бы найти какую-нибудь хорошенькую девушку, и у них были бы дети. Вы не знаете, что значит быть бездетной и нежеланной. Вам повезло — у вас есть дети.
— Да, что и говорить, мне очень повезло, и я должна благодарить судьбу.
— Но я... я старше Уолтера. А мужчины уж так устроены—одной любви им мало, им подавай молодость, красоту.
Сейчас, подумала Беатриса, пойдут намеки на темное прошлое Уолтера. Доктора и священника она уж, наверно, потчевала всем этим. Выведем ее на чистую воду.
Должно быть, вы много испытали на своем веку, Фанни, что так думаете о людях.
— Ах, дорогая, вы всегда жили под чьим-нибудь крылышком. Откуда вам знать жизнь, как я ее знаю? Беатриса скромно опустила глаза.
— Да, боюсь, что у меня нет никакого опыта. Я ведь вышла замуж девятнадцати лет, прямо из родительского дома, и с тех пор вечно занята детьми, хозяйством, так что я и в самом деле совсем не знаю мужчин, если не считать Генри и Уолтера. Но они ведь оба очень хорошие люди, правда?
Фанни пожала плечами.
— Ну, Уолтер не хуже других, только он очень слабохарактерный. Если бы он не был под дурным влиянием...
— Вот как? Вы меня пугаете. Я и не подозревала. Под чьим же?
— Этот Повис...— Фанни не договорила.
— А я и не знала,—промолвила Беатриса.—Так по-вашему... вы думаете, это он мешает Уолтеру оценить вашу привязанность?
Фанни украдкой бросила на нее пытливый взгляд: нет, это не насмешка, просто самая обыкновенная тупость. И почему это все воображают, что Беатриса умная? Она улыбнулась было, но тут же покачала головой и вздохнула.
— Вам это кажется невероятным? Повис — опасный человек. моя дорогая, вы и не подозреваете, что он за человек. Он всегда был злым гением Уолтера.
Она выразительно помолчала.
— Только помните, это строго между нами. Кроме вас, я никому не могу довериться. Вам никогда не приходило в голову, что у него может быть какая-то тайная власть над Уолтером? Вам никогда не казалось, что Уолтер его боится?
Беатриса поспешно опустила глаза, чтобы этот подстерегающий взгляд не заметил в них вспыхнувшей догадки.
Боится? Да это она сама боится. Как же я раньше об этом не подумала? А может, она Пенвирна тоже боится? Почему же? Надо выпытать у нее побольше.
Она вновь подняла глаза.
— Вы подозреваете, что Повис что-то знает об Уолтере, чего мы не знаем, и извлекает из этого какую-то выгоду? Вы это хотите сказать?
— Я не подозреваю, я в этом уверена.
— И... вы знаете, что это за секрет?
— Точно не знаю, но догадываюсь. На лице Беатрисы все еще были написаны простодушное удивление и растерянность.
"Я должна узнать все до конца. Вела она еще с кем-нибудь подобные разговоры? Со священником? С леди Маунтстюарт? С доктором?..”
— Фапни, эго ведь очень серьезно. Если кто-то шантажирует Уолтера, ему нужна наша помощь. Может быть, вы скажете, в чем дело?
Фанни на секунду замялась.
— Пожалуй, лучше уж я вам скажу. Была одна женщина... молодая девушка. Это случилось в Лиссабоне; по-моему, она утопилась. Тут замешан какой-то француз. Я знаю, что Уолтер привел к нему эту девушку. Француз, кажется, выдавал себя за доктора; они часто так делают; на самом деле они, конечно, никакие не доктора. Во всяком случае, француз, как видно, ничем ей не помог, потому что она бросилась в реку. Повис тогда был там,— это я знаю,— и у него в то время были какие-то дела с Уолтером. Потом он исчез, а через два года выследил Уолтера в Вене и каким-то образом навязался к нему в услужение. О, за этим еще много чего кроется, можете мне поверить.
— Как вы узнали об этом, Фанни?
— Ну, связываешь одно, другое... и потом...
— Какие-нибудь письма?
— Да-да... было одно письмо... по-французски, и подпись—“Элоиза”. Потом есть еще рисунок карандашом—девушка, с виду иностранка, а на обороте подпись “Элоиза с книгой” и дата... Беатриса, но только вы никому не говорите, что вы об этом знаете. Я рассказала одной только вам. Хоть Уолтер и сделал меня несчастной, я ему верная жена, и его доброе имя для меня священно. Я ни за что никому ни полслова не сказала бы, кроме вас.
Ага! Стало быть, она нашептывает об этом всем и каждому. Интересно, далеко ли она зашла?
— Вы думаете. Повис вымогает у него деньги, угрожая рассказать про самоубийство этой девушки?
— Если только это было самоубийство.
— Если?
— Ах, Беатриса, это так ужасно. Я не могу поверить, что Уолтер в самом деле столкнул ее.
Так вот, значит, куда зашло. Теперь начнутся угрозы. Чего ей надо? Денег? Напугать меня, а через меня Генри?
С минуту Беатриса молча, напряженно думала.
— Скажите,— начала она.— Неужели вы действительно так думаете? У вас есть основания подозревать... Фанни опять закрыла лицо руками.
— Ах, не знаю. Не знаю, что и думать! И я так люблю его. Она вся подалась вперед и схватила Беатрису за руку.
— Ведь вы верите мне, верите? Вы ведь никогда никому не скажете? Я рассказала вам только ради него... только чтоб спасти его от этого ужасного Повиса. Вы ведь верите, что я всем сердцем люблю его...
— Прошу прощенья, тетя Беатриса, мистер Повис...
Фанни вздрогнула, быстро подняла голову, пальцы ее несольно впились в руку Беатрисы.
Тетя Беатриса!
Да это же один из мальчишек Пенвирна.
Беатриса сделала мальчику знак подождать.
— Одну минуту, Артур... Фанни, вы знаете Артура Пенвирна? Мы с Генри усыновили его. Он будет жить с нами в Бартоне.
Фанни в упор смотрела на мальчика; он—на нее. Все молчали. И вдруг Артур крикнул:
— Нет-нет! Пускай она вас не трогает. Она злая, злая!
Охваченный ужасом, он кинулся между ними и, не помня себя, стал торопливо отталкивать Беатрису, стараясь оторвать от нее эту нечистую руку. Беатриса удержала его.
— Тише, милый, успокойся. Она не может сделать мне ничего плохого. Да-да, я понимаю.
Он тотчас послушался. И молча, остановился подле нее все еще дрожа, уцепившись за ее руку. Другой рукой она обняла его и, поднявшись, обернулась к невестке.
— Вы задали мне вопрос. По-моему, Артур ответил на него.
Фанни тоже встала, ноздри ее трепетали.
— Беатриса, вы... вы заманивали меня. Вы... вы нарочно...
— Я хотела знать, как далеко вы способны зайти. Да, это не очень красиво с моей стороны. Порядочные люди не расставляют ловушек. Но Уолтер должен знать, что вы роетесь в его письмах и за его спиной клевещете на него. Вам не кажется, что самое разумное для вас — уехать отсюда, пока я ему еще ничего не рассказала?
Фанни вся побелела. Медленно пошла она к двери.
— Вы провели меня. Чтоб вам сдохнуть под забором! И этому... этому нищенскому отродью тоже.
Стоя у окна, они молча смотрели, как она уезжает.
|
|
